Д. Т о м с о н
(Канада)

Всю жизнь Леонов задумывался над будущим человечества: как будут жить в век рационализма, материализма, без религии? С появлением «Пирамиды» стало особенно ясно, что эти вопросы лежат в основе всего его творчества. В произведениях писателя со­ветского периода они обычно соотносятся только с так называемы­ми отрицательными персонажами. Например, в известном эпизоде «Русского леса» (1953) Чередилов задает Вихрову вопрос. «Зачем жизнь?» Вихров отвечает: «Когда человеку дарят солнце, непри­лично спрашивать, к чему оно» (Соч., 9, 268—269). Чередилов, ко­нечно, «отрицательный», а Вихров «положительный», и читатель сначала воспринимает этот диалог как противопоставление вихровской жизнестойкости и чередиловской слабохарактерности. Но в свете «Пирамиды» диалог читается по-другому, и мы понимаем, что здесь Леонов, всю жизнь ставивший такие «неприличные» во­просы, ближе к Чередилову, чем к своему любимцу Вихрову.
Однако же для Леонова самый актуальный вопрос, как мне ка­жется, не вопрос «Зачем жизнь?» или даже «Зачем Вселенная?», а вопрос «Зачем человек?». В апокрифической Книге Еноха, лежа­щей в основе «Пирамиды», раздор среди ангелов вызван именно сотворением человека. История человечества состоит из попыток сатаны убедить Бога, что человек недостоин высокой, избранной роли и соответственно желания Бога оправдать его.
В начале своего творческого пути Леонов относился в общем оптимистически к проблеме назначения человека. Так, в «Воре» (1927, 1959, 1982) он писал: «Вверху, в пространствах, тысяче­кратно повторенных во все стороны, бушуют звезды, а внизу — всего только люди... но какой ничтожной пустотой стало бы без них все это! Наполняя собой, подвигом своим и страданьем мир, ты, человек, заново творишь его...» (Соч., 3, 9). Но в последние десятилетия его жизни этот положительный взгляд сильно омра­чился вследствие исторического опыта XX в.
Эта тема развивалась у Леонова не без влияния других писателей и мыслителей XIX—XX вв. Здесь я остановлюсь только на двух из них — Дарвине и Уэллсе. Когда Уэллс начинал писать в 1890-е гг., теория эволюции казалась многим доказательством торжества прогресса и превосходства человека. Дарвин, например, заявлял: «Мы можем быть уверены, что общая смена поколений не была ни разу окончательно порвана и что никакие катаклизмы не распространяли разрушения на всю поверхность земли, Отсюда мы можем с доверием рассчитывать на безопасное и продолжительное будущее...». Но и в те времена некоторые мыслители, например Т. Г. Хаксли, учитель Уэллса, понимали, что эво­люция не тождественна прогрессу, что она слепая сила, которая выдвигает то один вид, то другой, и что она вряд ли прекратится с появлением человека. Так, в «Воре» Пчхов размышляет: «...а мо­жет, свет уже не для человеков и ихних деток стоит, а для некоторых птичек и букашек, еще не осквернившихся?» (Соч., 3, 490).
Такое понимание эволюции  означало  непредвиденные за­труднения для христиан. Если раньше они с трудом мирились с мыслью, что человек произошел от обезьяны, то теперь мысль что исторический процесс и не закончится им, окончательно по дорвала уверенность в человеческом избранничестве.
Но и рационалистические умы не могли принять такое миро понимание. Торжество рационализма, как предвидел Достоевский, ставит под вопрос этические и эстетические ценности человека, казавшиеся до того неотъемлемыми элементами его сущест­ва, и приводит к лозунгу «Все дозволено».
Уэллс разделял эти опасения, и его отношение к будущему по­этому было глубоко двойственным. В иных произведениях (например, в «Современной Утопии», 1905) он с удовлетворением провидит утопическое государство, основанное на научных, прежде всего математических, представлениях, где люди научат­ся справляться со своими животными, иррациональными инстин­ктами. Но в других (например, в повестях «Остров доктора Мо­ро» (1896) и «Первые люди на Луне» (1901)) предостерегает от опасностей слепого поклонения разуму. Он понимал, что если предсказания Дарвина, в частности о плодовитости человечества, верны, то неумеренный рост населения поставит под угрозу все достижения культуры. Именно такие опасения беспокоят Леоно­ва в его поздних вещах.
Если мысленные горизонты Дарвина ограничены судьбами человечества, то Уэллс мыслил космическими масштабами. Он понимал, что наша земля — только незначительный спутник звезды довольно средней величины и что, согласно второму закону термодинамики Р. Клаузиуса, различия в температуре и, следова­тельно, в энергии должны постепенно уменьшаться, приводя ко всеобщему тепловому уравнению: рано или поздно в нашей сол­нечной системе настанет неизбежное похолодание и все живое погибнет.
В «Машине времени» (1895) Уэллс представляет жизнь на Земле через десятки тысяч лет. При тусклом свете остывающего солнца замедлившееся обращение Земли вокруг своей оси и соответ­ственно растущая сила тяготения все более приближают Луну к Земле — огромный красный диск занимает полнебосклона. В таких условиях человек сокращается до размеров карлика, бо­язливого и беззащитного. Процветают только самые примитив­ные формы жизни. Такие же картины мы находим у Леонова в «Пирамиде».
Гораздо раньше, в «Унтиловске» (1925), он доверял подобные мысли Червакову, рассказывающему сказку о машине времени. Там (налицо сходство с повестью Уэллса) говорится: «...в машин­ке сломался рычажок, и бесколесный вагон перемахнул на милли­он лет вперед, через века, людские жизни, сотни революций, из двадцатого века в век десятитысячный. (...) И когда выглянул дуралей из окошка, то земли-то и не нашел, и солнца не нашел, ни щепочки, ни малой песчинки!.. Голый, потухший самоголейший пшик... великая дырка» (Соч., 7, 45).
Свой взгляд на творческий и интеллектуальный застой, ожи­дающий человечество, высказывал Н. Бердяев: «Абсолютное ра­венство оставило бы бытие в нераскрытом состоянии, в безразли­чии, т. е. в небытии. Требование абсолютного равенства есть тре­бование возврата к исходному хаотическому и темному сос­тоянию, нивелированному и недифференцированному, это есть требование небытия». Мысль Бердяева близка Леонову. В «Во­ре» фининспектор Чикилев открыто заявляет : «В неравенстве де­ло, вона что!.. Кабы одинаковость произвести везде, кабы догада­лась природа все человечество на один образец соблюсти... чтоб рожались одинакового роста, весу, характеру, тогда бы и счастье поровну» (Соч., 3, 207). Через семьдесят лет в «Пирамиде» ему вторит другой фининспектор Гаврилов.
В романах «Соть» (1930) и «Скутаревский» (1932) Леонов прямо называет Клаузиуса, но, конечно, такие взгляды в условиях 1930-х гг. могли быть высказаны только антисоветскими персо­нажами — Виссарионом Буланиным и Петрыгиным. Если у Клаузиуса смерть Земли и культуры предопределена неумолимыми физическими законами, то для Леонова имеют значение соображения нравственного порядка, и именно они вызывают у него самые глубокие и трагические заключения. Христианство уверяет, что сотворение Адама — залог какого-то высшего назначения че­ловечества. Достоин ли человек своего избранничества? Или, говоря словами Пчхова, «осквернился» ли он?
Раз вкусив от древа познания, человек стал создавать богатства своей культуры, но культура — это не только искусства и на уки, но и их зеркальный двойник, — военные технологии, эксплуатирование природных богатств, «усовершенствовавшееся» в наши дни до того, что человек стал угрозой не только себе, но и нашей планете. Гибель лесов угрожает еще худшей катастрофой, чем преступления всех тиранов XX вв.
Вспоминаются слова Ивана Карамазова о «широте» человека, совмещающего в себе в одно и то же время идеалы Мадонны и Содома: «Нет, широк человек, слишком даже широк, я бы су­зил (...). Что уму представляется позором, то сердцу сплошь кра­сотой. В содоме ли красота? Верь, что в содоме-то она и сидит для огромного большинства людей (...). Ужасно то, что красота есть не только страшная, но и таинственная вещь. Тут дьявол с богом борется, а поле битвы — сердца людей».
Леонов приходит к выводу, что культура — наш первородный грех. Здесь он перекликается с «Перепиской из двух углов» (1921) Вяч. Иванова и М. Гершензона — книгой, оказавшей на него огромное влияние. Что красота для Достоевского, то культу­ра для Гершензона и Леонова.
Мотив двойственности человека возник у Леонова очень рано. В «Уходе Хама» (1922), одной из самых ранних его вещей, Хам рассказывает свой миф о творении: «Отец сказал, чтобы земля и солнце стали быть. (...) Земля зачала от солнца и родила яблоню, человека и пчелу... Были пустоты и глубины наполнены водами мрака. В них отражался Отец. Тот, который был отражением, пришел неслышно. Когда был близко — выхватил землю из руки Отца и прыгнул в глубины и пустоты. Он стал тогда вторым Отцом земли» (Соч., 1, 139). Мысль, что человек похищен у Бога и совращен Его отражением-противником, проходит через все творчество Леонова. Вопрос о назначении человека поставлен, таким образом, в самом остром ракурсе. Отсюда, например, слова комиссара Антона, довольно неожиданные в устах большевика: «Мне вот третьего дня в голову пришло: может, и совсем не сле­дует быть человеку?.. Ведь раз образец негоден, значит — на­смарку его? Ан нет: чуточку подправить — отличный получится образец!» (Соч., 2, 305).
Но как «подправить»? Антон, наверно, имеет в виду полити­ческие и идеологические методы. Если так, то его слова оказа­лись пророческими: лет через десять после появления романа «Барсуки» (1924) образец оказался в самом деле негодным и миллионы людей пошли насмарку. «Чуточку подправить» и «насмар­ку его» приводят к одному исходу. Слова Антона имеют и более глубокий смысл: как же быть с несовершенным человечеством? насмарку его? или принять и признать несовершенство его при­роды?
В признании двойственности человека Леонов часто напоми­нает Достоевского. И в особенности важен для Леонова рассказ «Сон смешного человека» (1877), где герой, заразивший безгреш­ный «золотой век» своими пороками, неожиданно находит, что мир, впавший в грех, ему дороже, чем блаженство незапятнанно­го рая. Как известно, в 1935 г. Леонов написал статью «Падение Зарядья», где он вспоминает грязь, бесправие и жестокость доре­волюционной жизни. Пересматривая статью в 1970-е гг., он оста­вил почти все, как было, но в самом конце прибавил: «И все же, несмотря на все перечисленные очевидности, мне грустно сегод­ня и жаль чего-то... чего?» (Соч., 10, 48).
Спор вокруг понятия «чистоты» часто ведут герои Леонова, особенно в таких произведениях, как «Обыкновенный человек» (1942), «Золотая карета» (1946, 1955, 1964) и «Русский лес» (1953). Молодые героини: Аннушка Свеколкина, Марька Щелканова, Поля Вихрова — посвятили себя идеалу чистоты. Грациан­ский, конечно, иронизирует над этой наивностью; но и Фирсов, и Леонов не очень доверяют чистоте, которая слишком часто обо­рачивается стерильностью. Как замечает Фирсов: «Всякий сор от жизни. В тюрьмах и на кладбищах не бывает сора» (Соч., 3, 489). В произведениях советского периода, от «Вора» до «Русского леса», Леонов неустанно предостерегает от соблазна подчистить или подправить сор, пыль, пепел человеческого сгорания.
Дарвин, конечно, хорошо понимал всю сложность процессов, которые привели к современному состоянию человека, все же но­сящего на себе «клеймо» низкого происхождения («Происхожде­ние видов»). Сознание этой истины ни на минуту не оставляло Леонова. Любопытно, что Варя Чернецова, наивно верующая в чистоту и прогресс, дает эту книгу Поле, сама не понимая, как это утверждение Дарвина противоречит всему ее мировоззрению.
В XX в. теории Дарвина нашли подтверждение в генетике. Медлительные и непредсказуемые процессы генетических мута­ций поставили, казалось бы, предел всем стремлениям произве­сти пресловутого «нового человека». Не случайно поэтому, что эта отрасль биологических наук была запрещена при Сталине, как не соответствующая ускоренным темпам пятилеток: «...задуманная перестройка человечества (...) являлась скорее биологи» ческой, нежели социальной, и потому представлялась бессмыс­ленной без воспитательной обработки длительностью века в пол тора, в свою очередь немыслимой по лимиту оставшейся жизни великого вождя...» (2, 156).
В целях разделаться раз навсегда с этими первородными недо­статками человечества Сталин и обращается к ангелу Дымкову, чтобы осуществить «глубинное вторжение в генетические тайники нашего естества» (там же). Эта дикая мысль, однако же, просто плод фантазии беллетриста. В наши дни успешно развивается генетическая инженерия, и уже говорят о возможностях преображения человечества, освобождения его от всех болезней и физических изъянов. Сталинская и, надо признаться, чикилевская мечта о всеобщем уравнении осуществляется. Как видим, Леонов уже в 1920-е гг. предвосхитил одну из самых острых проблем сегодняшнего дня.
Всю свою жизнь Леонов посвятил защите культуры прошло го. Олицетворением веры в нее стала для него Лотова жена, которая не могла не оглянуться на горящий Содом, несмотря на «за прет прощальной оглядки на покидаемое пепелище» (2,  158). В «Русском лесе» и «Пирамиде» много упоминаний о плачевной судьбе Содома, но прошлое, Зарядье ли, Содом ли, все-таки ми лее писателю, чем стерильное будущее. В самом конце «Пирамиды» рассказчика «потянуло оглянуться перед уходом». Он увидел, как «сносили старо-федосеевскую обитель», и услышал «потрескиванье исполинских костров»: «Столбы искр взвивались в отемневшее небо (...). Они красиво реяли и гасли, опадая пеплом на истоптанный снег (...) на мою подставленную ладонь по­горельца» (2, 683—684).
Зарево это видно теперь отовсюду. Содом погиб и вместе с ним Лотова жена, но память о них осталась. А что останется от нашего современного Содома?