Л. М. Борисова,
 доктор филологических наук

В отечественном литературоведении за Л. Леоновым закрепилась репутация  одного из самых ярких  представителей советского официоза. Начиная с 1950-х годов, его творчество выдавалось за идеологически безупречный образец социалистического реализма, и оно порой воспринимается так до сих пор. Между тем писатель не скрывал: в его книгах есть места зашифрованные, самое интересное в них – “далекие, где-то на пятой горизонтали, подтексты” [4, с. 427]. Подтексты эти не из прозрачных, а потому в большинстве случаев так и остаются нерасшифрованными. Исследователи порой уподобляют Леонова позднему  Гауптману, о туманных “античных” драмах которого доподлинно известно, что это вещи антифашистские, как и то, что их вряд ли когда-нибудь удастся понять [15, с. 290]. Однако в случае с русским писателем дело обстоит не столь безнадежно.
Повесть “Саранча” (впервые опубликована в «Красной нови» под названием “Саранчуки”), написанная в 1930 году после посещения Леоновым в составе писательской бригады Туркмении,  была  призвана показать новую жизнь на Востоке, радость борьбы и коллективного труда. Но никакой соцреалистический антураж не избавляет от впечатления, что борьбой со стихией  ее смысл не исчерпывается. Прежде всего – название,  неизбежно напоминающее о восьмой казни египетской, о Божьем гневе на тех, кто держит в рабстве Его народ. Прибегнув поначалу к диалектному “саранчуки”, Леонов в дальнейшем не только не затемняет, а, наоборот, подчеркивает возникающую ассоциацию.  Нашествие саранчи названо в повести «почти библейской напастью”,  советская Туркмения выглядит, как ветхозаветный Египет: голая земля, саранча не оставила после себя ни кустика, ни былинки. Небо над Сусатан-Каю покрывают «апокалипсические облака». Сходство происходящего с Апокалипсисом довершают колодцы со зловонной, не годной для питья горько-соленой водой, которой отчаянные борцы с саранчой пытаются заглушить жажду. И ко всему еще, леоновские герои пекутся не о каком-нибудь, а о египетском хлопке.  “А египетский хлопок, что будет с моим хлопком?” – кричит Мазель.  
“Героиня” Леонова – не обычное насекомое, но таинственное, мистическое существо, та самая «мысленная саранча», которая упоминается в книге пророка Иоиля и которой посвящена значительная часть главы в Откровении Иоанна Богослова. Апокалиптической саранче дано  вредить “только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих. И дано ей было не убивать их, а только мучить <…>” (Откр. 9: 4, 5). Ничто так не характерно для атмосферы первых советских пятилеток, как воинствующее безбожие. Герои Леонова любят кощунственные шутки, похваляются неверием в загробную жизнь, а среди достоинств Иды, неотразимо действовавших на представителей противоположного пола, значится «пренебрежение к греху». “Самые же мучения от демонов можно понимать в смысле постоянного недовольства, беспокойства и искания лучшего, которые, будучи привиты людям от демонов (ужаление саранчи), сделают человеческую жизнь невыносимою” [21, с. 552], –  читаем в комментарии на Апокалипсис. Беспокойное искание лучшего – именно та обстановка, в которой живут энтузиасты нового социального строя. Что  касается “не убивать, а только мучить”, этот мотив неоднократно повторяется  в повести. “Стыдитесь, товарищ, ступайте… там не убивают!” – напутствует Маронов на борьбу с саранчой мобилизованного им заезжего факира. “Это был воистину фронт, с той только разницей, что убитые наповал возвращались сами и пешком” –  говорит автор. В этой фантастической войне саранча выглядит даже более человечно, чем ее противник, она смертна: “Там, в  зловонном мраке ночи, происходили похороны убитой саранчи”; “<…> их было там много, целый мертвый городок лежал у входа в пустыню”.  Про Кендерли лета 1929 года Леонов говорит: “Это был саранчовый Верден”.
У апокалиптической саранчи  человеческие лица, женские волосы, львиные зубы  и железные брони. Этот иносказательный портрет подразумевает сладострастие, ядовитость, мощь, беспощадность. Иногда богословы обращают внимание на контраст между женской внешностью и жестоким характером саранчи. Здесь ключ к ряду леоновских метафор. Порой они скрыты в расхожей политагитационной фразеологии. Столичный энтомолог, например, приводит цифры, “обнажавшие лицо  неведомого врага” (курсив в цитатах везде наш. – Л.Б.). Но далее затертый оборот наполняется вполне конкретным содержанием.   “Смотрите, какое у них лицо скучное!”– с почтительностью слуги наблюдает саранчу порабощенный  демонами сладострастия Пукесов. 
Без апокалиптического подтекста не совсем понятны женские образы в повести: «… то ли это роковая женщина а-ля Клеопатра или царица Тамара, то ли развратная бабенка, то ли энтузиастка строительства (ее работа до изнеможения по борьбе с саранчой). В общем весь эпизод с Идой врывается каким-то диссонансом в повесть и вызывает у читателя недоумение”, – писала в свое время “Вечерняя Москва”.  В Иде Мазель Леонов запечатлел популярный в те годы тип эмансипированной женщины и даже попытался воздать ему должное: “Ее отряд работал без перерыва от полудня до ночи, и жена Мазеля не отставала от мужчин”; “Образ настоящей Иды был умнее хотя бы уж потому, что создан был не фантазией юноши, а стремительной действительностью мароновского века”; “<…> на мгновенье ему почудилось, что, несмотря ни на что, он уважает эту женщину <…>”. Почему же современники не узнали  хорошо знакомый им тип? Массовая героиня 1930-х годов ополчалась на старую нравственность ради новой, как ей казалось, более высокой. В Иде Мазель рецензентов смущало нечто откровенно инфернальное, развязанный демон страсти. Герой без труда мог представить ее матерью таинственного, с мышиным личиком существа – верный знак того, что женщиной обладал дьявол (вспомним хотя бы «Фауста» Гете или «Огненного ангела» Брюсова). Не случайно, она впервые предстает Маронову не на производстве, а в момент полной праздности  – Ида только что вымыла голову, ждет, пока высохнут волосы, и излагает свой взгляд на взаимоотношения полов.
Повесть изобилует символикой, но символ  у Леонова скорее склонен обращаться в образ-фантом, чем  в аллегорию. Благодаря таким «фантомам» читателю позволено увидеть больше, чем героям.  “<…> Эшелон грузился с музыкой <…> заиграли военные оркестры, распространяя трепетный зноб гражданского возбужденья. Медь исходила треском; <…> кое-кто видел, как в играющую трубу, в самый звук, провалился один из этих летающих туркменских скарабеев и сумасшедше, почти искалеченный, вылетел оттуда”. Вне апокалиптического подтекста непонятна ирония этого фрагмента: дующий в трубу красноармеец нелеп и смешон в упоении своим человекобожеством тогда, как над ним самим, невидимый, уже протрубил пятый ангел.
Герои повести живут в тесном соседстве с  самыми разными тварями. В комнату, где заседает штаб по борьбе с саранчой, набились не только люди, но и  «насекомая гадь». «Их было много, разнообразие их было сказочно, как выдумка природы, а уродливость их причудлива и беспредельна; тут были крылачи, усачи, мигачи, брюхачи…». На улицах восточного города кричат ишаки, раздается «надоедливый, почти птичий писк киджака, туркменской скрипницы с желтым, как у фаланги брюшком». В первой редакции повести шистоцерка  залетала на совещание исполкома в самый момент выступления профессора – “наверно ей было интересно послушать про себя”.
Не только саранча, весь животный мир  в повести очеловечен. Белые медведи на Шпицбергене бредут в обнимку, как братья. На стороне людей как полноценный, а не метафорический союзник, сражается, а потом капитулирует черный дрозд майна. При виде саранчи, «как по сговору», начинают выть красноармейские псы. Животные и страдают по-человечьи: шпицбергенские собаки гибнут от дифтерита, лошади в Туркмении – от тепловых ударов.  Акиамов запрашивал всюду о наличии лошадиных шляп, но «таковые в республике не выделывались”. И это еще не верх нелепости в рассуждениях леоновских героев о “братьях меньших”. «Как его фамилия?» - тыча карандашом в саранчука, осведомляется у энтомолога окрчусар. О повадках шистоцерки, не гнушаясь сравнением,  люди пробуют судить по себе: “Ну, а тоска по родине у нее есть? <…> ну, например, я! Из-под Одессы. Тут я уже прыгаю шесть лет, привык, а все тянет меня туда, назад”.
Живые существа полностью уравнены автором в правах. Туркменский бахши тянет свою мелодию, наклонившись к земле так низко, словно поет не только для людей, но и для и муравья. Порой голоса человека и животного почти неразличимы: все слилось «в шмелиный гуд»; «Мы  не разбирали слов друг у друга, мы мычали». Инстинкт гонит вперед насекомое, подчиняясь инстинкту птица истребляет его, и таким же утробным инстинктом живет Пукесов.
Действие повести разворачивается в особом измерении. Природа и социум существуют у Леонова как параллельные миры в момент их взаимопроникновения. “Вот лечит саранча. Что потом? <…> Потом придут мыши. Потом прибегут кабаны. Потом ворвется сам Баче-Сакао и заберет все. Так велит бог” , -- учат муллы. Знаменательно, что зоологический список  напастей венчает имя лидера афганских повстанцев.
Параллели и аналогии сходятся в конце концов в мысли о некой абсолютной субстанции,  первооснове сущего: “То же самое мудрейшее вещество, из недр которого возникали грозы, горы и ветры, теперь подмигивало ему гнусным саранчовым смрадом…”. В другой раз, когда Маронов бесстрашно ступит в кишащее хитиновыми панцирями поле,  писатель говорит об этом на языке более созвучном эпохе: “Так одну часть материи гнала крутая сила племенного расселенья, а другую удерживала на месте озлобленная воля”.
Больше других религиозно-философских систем Леонова интересовал буддизм с его учением о едином в разных проявлениях веществе. Обличья в повести порой меняются  на глазах. Прежде всего, на героев повести наступает совсем не та саранча, к встрече с которой они приготовились. «Кубышки странствующей саранчи – это удлиненная, до восьми сантиметров, кучка склеенных между собой яичек», - объясняет лектор. То, о чем сообщается в красноармейском донесении, выглядит иначе: «Седьмые сутки движется саранча среднего росту <…>»,  «жадное и необъятное множество в серой саранчиной униформе»; «Тощую извилистую лужу, все, что осталось от знаменитого оросительного канала, вброд переходила саранча». Рост –  сугубо антропологическая характеристика, «вброд» означает «по пояс, по грудь в воде», а униформу, служебную одежду (у  саранчи она «хрусткая, как парча»),  можно снять.
Если животные и насекомые у Леонова подозрительно похожи на людей, то в каждом человеке у него скрыто животное. На пороге чайханы, где тайно курят опиум, молит о подачке «останок человека» с собачьими покорными глазами. “Кадык его, острый и в пупырышках, похожий на грудку ощипанного цыпленка, выпрыгнул и спрятался в воротник» – так выглядит в “Саранче”  столичный профессор. «Рот его запрыгал, как лягушка,  по всему лицу», -- сказано о другом персонаже.  «Э, бычок…» - обращается к местному орнитологу Акиамов. Наконец, давно и, кажется, навсегда переделан в Шмеля Шмуль Мазель.
С бесстрастием натуралиста автор по одной схеме классифицирует насекомое и человека: «оно было розово, и чуть желтовато в надкрыльях, оно имело усы», «лапки его были желты» – «Акиамов был огромен, желт и волосат», руки у него  «большие и синие, как конина». Примечательно и то, как отредактировал писатель сцену последней встречи Маронова с Идой в заброшенном глинобитном сарае.  «Как и он, она приползла сюда в поисках воды и хотя бы минутного отдыха. Она сорвала с себя платье до пояса и так сидела, откинув голову  к стене и зажав какую-то увядшую травинку в зубах» [10, т. 4, с. 336]. Собрав, как саранчиная самка, последние силы, Ида шепнула Маронову: «Останься». 
Самые странные и парадоксальные превращения обретают ясный и далеко не «советский» смысл при наложении их на систему идей восточной философии. Под покровом ночи саранчуки начинают сбрасывать свои мундиры: «в темноте они продолжали лезть из тесных шкурок» . И  совсем недвусмысленно говорит о реинкарнации метаморфоза, происшедшая с Мароновым: “его лицо похудело и стало походить на лицо саранчука; ему казалось, что глаза у него стали членистые, он видел даже позади себя; при некотором усилии он мог бы пострекотать усами”.
Но за что, собственно, в последующем воплощении душа может оказаться в шкуре животного или в панцире насекомого? За неисполнение закона,   дхармы, пренебрежение долгом. Леонова на протяжении всей его долгой творческой жизни, писал ли он о криминальном дне или властителях дум, волновала мысль о последствиях социальных ракировок.  Воровство Митьки Векшина состоит в том, что он занял в обществе не принадлежащее ему место, заместил белого офицера, не унаследовав у того  “блестинку в глазу”.  Собратьям-писателям Леонов напоминал: “Мы не должна забывать, в чьих креслах мы сидим”, - и испытывал неловкость, когда исследователи сравнивали его с Достоевским. 
Борьба с саранчой в повести уподобляется войне, при этом дежурная газетная метафора реализуется буквально. Саранча вторгается в советскую республику как сверхмощная армия,   наступает всеми видами войск с воздуха и с суши: «<…> огромная кулига саранчи перелетала границу под Кушкой и, минуя станцию Сара-Язы, входила в южные Кара-Кумы. Часом позже другая летная кулига надвинулась на безоблачное небо Сурназли, за четыреста от Кушки километров»; «Теперь кулиги летели по всей границе, от Боссаги до Фирюзы, неся на Туркмению взрывчатое свое семя. <…> В песках уже отрождалась пешая молодежь <…>»; “Кулига шла крайне разреженной <…>; это было по существу лишь авангардом тех полчищ, которые готовились выступить на штурм Кендерли <…>”; «<…> на мосту появились передовые отряды шистоцерки»; «<…> проходили густые колонны на штурм мазелева хлопка» ; «Кулига наступала развернутым фронтом в тридцать четыре километра».
Для борьбы с саранчой в республике мобилизуются и воинские части под командованием прославленных героев, и гражданское население.  Атаки шистоцерки отбивают пограничники, саперы, полк Осоавиахима, от нее  защищаются траншеями, роют цепи окопов, фронт растянулся на сто тридцать километров. Для поддержания боевого духа в армии выпускается стенгазета «Красный саранчист». В штабе верховного чусара разрабатывается масштабная военная операция, здесь «начинают стягивать силы под Кендерли <…> Акиамов замышлял превентивное наступление в пески. Главный удар предполагалось вести клином от Кендерли на Сухры-Кул, с расчетом взять отродившиеся кулиги в кольцо <…>”. Не хватало людей и материалов, «все это отодвигало срок выступления»,  Акиамов уведомлял верховного чусара, что «не отвечает за возможность и размеры поражения». Маронов в своем районе назначил день наступления, предписывая бойцам перед тем привести в порядок снаряжение и как следует выспаться. Герои не жалеют себя в борьбе. “Нет-с, мы ее  будем бить… как вообще привыкли… ненавижу!” – в ярости кричит Мазель. Старший рабочий Сухры-кульского отряда стреляет в летящую саранчу из нагана,  другой отчаявшийся чусар решает взрывать ее динамитом, а Маронову  и Салыху, когда на их участке «противник» прорвал фронт, одновременно приходит мысль: «Сжечь мост». 
Борьба с саранчой выглядит в повести как эрзац гражданской войны и напоминает разные ее эпизоды. В 1927 году, вспоминает автор,  марокканскую кобылку «разбили почти одновременно с Джунаид-ханом», в 1929 шистоцерка повторяет маневры белых армий, ей удается прорваться в Крым, в Поволжье. «В разведки уходили самолеты, невиданные в этой части пустыни, кажется, с самих бухарских битв», «Полк уходил в случайности, каких не повторялось со времен английской интервенции <…>».
По молодости лет  Маронову  не привелось участвовать “в священной драке”, чтобы компенсировать этот ущерб, он и рвется в Среднюю Азию, где  как раз в это время идет затяжная гражданская война. Не случайно шистоцерка  так часто сравнивается в повести с басмачами. Герой, ребенком собиравший жуков («на них клев хороший»), давивший на севере силками песца, ходивший на медведя, зоривший гнезда гагар, даже не догадывается, до какой степени полон его воинский послужной список. Но то, что  ждет его в Туркмении, -- «величайшая из драк”, «трагическая эпопея».  Саранчовые полчища идут, утверждая “неумолимый закон согласного множества” -- тот самый, за который не менее яростно совсем недавно сражалась противная сторона. Бессмысленность и абсурдность этой войны в том, что против взбунтовавшихся рабов идут они сами. “Это похоже… если в пустом доме взглянуть в зеркало и понять свою истинную цену”, - вспоминает  Маронов отшельничество на Шпицбергене. Спасаясь от своего отражения, созерцатель  пытается слиться с коллективом,  но вид зеркального множества  оказывается  испытанием более сильным, чем одиночество.
По вечерам в Кендерли герой Леонова с  чувством вглядывается за горизонт -- “ближе, чем до родины лежала непостижимая и родная Индия”. Маронов заставляет себя ненавидеть «знание, мешавшее ему постигнуть  хотя бы ту же самую Индию сегодняшнего дня”. А в этой Индии происходит те же события, которые недавно сотрясали Россию. На вопрос Маронова: “Что нового в мире?”, старый партиец Мазель отвечает: “В Индии бастуют”.
Самое достоверное знание герой Леонова черпает из снов. Звон верблюжьих бубенцов, слышный на пыльной улице азиатского города, чудился ему еще на Севере. Медитативного происхождения мелодия  – реальность, тогда как все остальное вокруг – наваждение, иллюзия, майя, на языке восточных учений: “Они стояли на полустанке, которого, в сущности, не было. Вообще ничего не было тут – ни станции, ни непременного на ней хлопотуна в красной фуражке. И опять начинался серый мурманский дождик...».
“Саранча” не стала возмутителем спокойствия в литературной жизни 1930-х годов. Критика ее не поняла, а писатель ничем не себя не выдал. О поездке, результатом которой стала повесть, изобилующая всеми возможными  тайными смыслами, он рассказывал вполне в духе времени: “Несколько литературных вечеров мы дали в Байрам-Али. Два из них – в пасхальную ночь на антирелигиозные темы” [17].

Литература

1. Из творческого наследия русских писателей ХХ века: М. Шолохов, А. Платонов, Л. Леонов. Спб., 1995. С.427.
2. Леонов Л. Саранча // Красная новь.1930. Кн. 9-10. С. 40. Далее все цитаты приводятся по этому изданию с указанием страницы в скобках в тексте.
3. Леонов Л. М. Собр. соч.: В 10 т.  М., 1981-1984.
4. Оклянский Ю. Шумное захолустье: В 2 кн. Кн. 2. М., 1997. С. 290.
5. Перимова Т. Книга о героической борьбе за хлопок. “Саранчуки” Л. Леонова – ценный вклад в советскую литературу. Вечерняя Москва. 1931. 27 авг. С. 3.
6. “Путь бригады”. Беседа с Л. Леоновым. Лит. газета. 1930. 19 мая. С. 1. 
7. Толковая Библия, или Комментарий на все книги Св. Писания Ветхого и Нового Завета / Изд. преемников А. П. Лопухина.  Кн. 3. Новый Завет. Пбг, 1911- 1913. С. 552.

Л. М. Борисова,
 доктор филологических наук,

Симферополь