А.И.Павловский
(Санкт-Петербург)

Роман Леонова "Пирамида", как известно, покоится на широкой библейской основе, он пронизан явными и скрытыми цитатами, в основном из Ветхого Завета, намеками, многозначительными отсылками, аллю­зиями, топонимами, библеизмами и различными мерцающими зна­ками, просвечивающими романный текст как некий палимпсест. В совокупности это своего рода библейский Хор. Но среди Хора, со­провождающего роман, выделяются два попеременно солирующих голоса, две наиболее крупные — знаковые — фигуры: они играют роль ключевых символов и наиболее, судя по всему, дороги автору. Недаром их библейскую историю, а больше таких случаев в романе нет, Леонов устами своих персонажей пересказывает. По-видимому, ему очень важно, чтобы читатель, подзабывший Библию или, что чаще, и вовсе незнакомый с ней, их узнал или вспомнил, во вся­ком случае, хорошо запомнил. Так он поступает с Енохом, упомяну­тым несколько раз: о нем, более или менее подробно, рассказывает Юлии режиссер Сорокин на ее прямой вопрос: «Кто такой Енох?».
А вторая фигура, столь же важная для понимания произведе­ния, это Иов Многострадальный. Он тоже упоминается несколько раз, пока наконец в одной из глав о. Матвей не пересказывает его историю горбуну Алеше.
«Некогда, — рассказывает он, — в древней стране Уц жил один зажиточный праведник с большим семейством...» (1, 404). И даль­ше идет устное переложение этой истории, кстати, очень любимой на Руси. Благополучный Иов, как известно, чуть ли не в одночасье лишился семи сыновей, трех дочерей, а сам покрылся проказой и был изгнан от людей в пустыню. Сидя на гноище, соскребал он с се­бя черепицею струпья и все вопрошал и вопрошал Бога. «За что?..».
С каждым днем страдания его все усиливались, а с ними росло недоумение и отчаяние:
«Опротивела душе моей жизнь моя; предамся печали моей; буду говорить в горести души моей.
Скажу Богу: не обвиняй меня; объяви мне, за что Ты со мною борешься? Хорошо ли для Тебя, что Ты угнетаешь, что презира­ешь дело рук Твоих, а на совет нечестивых посылаешь свет?» (Иов. 10: 1—3).
Вопрошения Иова становились все настойчивее, и вот уже не о себе только он спрашивает Бога, но о судьбе человека, «божест­венной своей твари»: «Вспомни, что Ты, как глину, обделал меня, и в прах обращаешь меня?..» (Иов. 10: 9).
Иов — первый в истории автор так называемых «вечных во­просов»: «Для дерева есть надежда, что оно, если и будет срубле­но, снова оживет, и отрасли от него выходить не перестанут; если и устарел в земле корень его, и пень его замер в пыли, но, лишь почуяло воду, оно дает отпрыски и пускает ветви, как бы вновь посаженное. А человек умирает и распадается; отошел, и где он?» (Иов. 14: 7—10).
И дальше еще резче:
«Один умирает в самой полноте сил своих, совершенно спо­койный и мирный (...). А другой умирает с душою огорченною, не вкусив добра. И они вместе будут лежать во прахе, и червь по­кроет их» (Иов. 21: 23, 25—26).
В известном смысле Иов значит для романа, его нравственной философии и даже метафизики, может быть, больше, чем Енох. Его многочисленные вопрошения пронизывают весь роман, то выходя наружу, как в эпизоде с Алешей во время беседы его с о. Матвеем, то скрываясь и разветвляясь в глубине.
От начала и до последней строки проходит по роману этот скорбно-вопрошающий мотив, заданный Иовом.
Подобно затекстовому колокольному звону, он оплакивает че­ловечество, и каждый удар словно спрашивает: «За что?..», «По­чему?..», «Во имя чего, Боже?..».
«.. .откуда и куда мы теперь...», — спрашивает сам Автор, от­крывая свой роман (1, 20). И затем — снова, уже по поводу «ка­верзного вопроса Всевышнему — для чего затевалась игра в че­ловека?» (1, 28). И — опять: как «примирить ум с горестной неиз­бежностью скорбей на земле» (1, 44); «Слышат ли там, на небесах, что творится на святой Руси...» (1, 57).
Это все фразы, произнесенные устами разных героев, но слов­но повторенные за Иовом, вслед за его интонацией и совершенно точно по смыслу.
И — дальше: «Откуда взялась такая разноликая, пополам с из­девкой, скорбь земная?..» (1, 62); «Откуда взялась боль на земле, - спрашивает Алексей, — почему горя и радости роздано лю­дям не поровну?..» (1, 399). Или вот фраза, из которой четко вырисовывается силуэт Иова: «...и, на поверку, сидит человек по-прежнему на голых песках заправской пустыни, под небом глухим. И поздно, и страшно, уму невмещаемо... и поневоле ро­пот на Бога шевелится в сердце: пошто не вступился?..» (1, 318).
Такими мотивами озвучен, переполнен весь роман «Пирамида».
«Основная проблема, которая рассматривается в Книге Иова, — пишет современный исследователь, — это, бесспорно, проблема теодицеи — оправдания бога».
Но, по сути, и «Пирамида», с ее кипящими и разветвленными философско-теологическими спорами, сосредоточена на этой мысли. Оправданы ли и возместимы ли страдания — вот что вол­нует едва ли не всех персонажей леоновской книги.
Эпикуру приписывается знаменитая характеристика самого существа этой проблемы: «Бог или хочет устранить зло и не мо­жет, или может, но не хочет, или не может и не хочет, или хочет и может. Если Он хочет и не может, то Он бессилен, что несовмес­тимо с Богом. Если может, но не хочет, Он зол, что также чуждо Богу. Если не может и не хочет, то Он бессилен и зол, а значит, и не Бог. Если хочет и может, что единственное подобает Богу, от­куда тогда зло? Или — почему Бог его не устраняет?».
Так или иначе, но все эти грани одного основного вопроса — о том, что есть Бог и каково Его отношение к человеку, — варьи­руются в романе «Пирамида», то расщепляясь по разным персо­нажам, то мучительно и взрывоопасно сосредоточиваясь в одной измученной душе.
Из этого лабиринта Леонов ищет выход и, надо сказать, нахо­дит его почти в такой же форме и, безусловно, в такой же спаси­тельной степени, как и Иов.
Иногда автор, возможно понимая всю сложность своего созда­ния, переполненного шифрами, кодами и косвенными философ­скими рефлексами, дает своему читателю облегчающие подсказ­ки. Он кладет ключи, можно сказать, на открытом месте. С этой целью, конечно, упомянуты им два Псалма: 138-й и 151-й.
Псалом 138 исподволь касается онтологических и метафизи­ческих проблем романа, т. е. чуть ли не всей совокупности «веч­ных вопросов» и их сердцевины — проблемы теодицеи. Он пол­ностью соотносится с Книгой Иова. Псалом, по преданию, напи­сан Давидом. Он преисполнен горячей веры и благоговейной преданности Богу, что соответствует итоговому смыслу романа:
«1. Господи! Ты испытал меня и знаешь.
2. Ты знаешь, когда я сажусь и когда встаю; Ты разумеешь по­мышления мои издали.
3. Иду ли я, отдыхаю ли, Ты окружаешь меня, и все пути мои известны Тебе.
4. Еще нет слова на языке моем, Ты, Господи, уже знаешь его совершенно.
5. Сзади и спереди Ты объемлешь меня, и полагаешь на мне руку Твою.
6. Дивно для меня ведение (Твое), — высоко, не могу постигнуть его!
7. Куда пойду от духа Твоего, и от лица Твоего куда убегу?
8. Взойду ли на небо — Ты там; сойду ли в преисподнюю — и там Ты.
9. Возьму ли крылья зари и переселюсь на край моря, —
10. и там рука Твоя поведет меня, и удержит меня десница Твоя.
11. Скажу ли: может быть, тьма сокроет меня, и свет вокруг меня сделается ночью;
12. но и тьма не затмит от Тебя, и ночь светла, как день; как тьма, так и свет.
13. Ибо Ты устроил внутренности мои и соткал меня во чреве матери моей.
14. Славлю Тебя, потому что я дивно устроен. Дивны дела Твои, и душа моя вполне сознает это.
15. Не сокрыты были от Тебя кости мои, когда я созидаем был в тайне, образуем был во глубине утробы.
16. Зародыш мой видели очи Твои; в Твоей книге записаны все дни, для меня назначенные, когда ни одного из них еще не было.
17. Как возвышенны для меня помышления Твои, Боже, и как велико число их!
18. Стану ли исчислять их, но они многочисленнее песка; когда я пробуждаюсь, я все еще с Тобою.
19. О, если бы Ты, Боже, поразил нечестивого! Удалитесь от меня, кровожадные!
20. Они говорят против Тебя нечестиво; суетное замышляют враги Твои.
21. Мне ли не возненавидеть ненавидящих Тебя, Господи, и не возгнушаться возстающими на Тебя?
22. Полною ненавистью ненавижу их, враги они мне.
23. Испытай меня, Боже, и узнай сердце мое; испытай меня и узнай помышления мои;
24. и зри, не на опасном ли я пути, и направь меня на путь вечный»

Особенно тесно соотносится Псалом 138 с финальной частью Книги Иова, где происходит катарсис, так что небо, казавшееся жестоким, приближается к человеку своим милосердием и лаской. В финале Книги Иова к трем друзьям страдальца присоеди­няется молодой человек, доселе им незнакомый, по имени Илиуй. Именно он окончательно убеждает Иова примириться Богом.
Его доводы очень просты и легко соотносимы с финальной же частью «Пирамиды». Все явленное в мире — от былинки до звез­ды — настолько непостижимо и прекрасно, что не может быть бессмысленным. Смысл жизни человека настолько велик и одно­временно скрыт от наших несовершенных глаз, что он попросту не всегда может открыться на протяжении слишком краткого че­ловеческого индивидуального существования. Нельзя не вспом­нить здесь «кошачью лапку», появляющуюся в конце романа, а до того желтых цыплят и обреченную березовую рощицу — все эти малые приметы чудесного мира, существующие равнозначно с «пылающей тайной мира», запечатленной на звездном небе.
В романе есть фраза — ее произносит Никанор: о «возвра­щении на колени Бога» (2, 316). Эта фраза напечатана Лео­новым вразрядку, то есть как самая важная, подытоживающая все повествование.
Иов в библейском тексте вернулся на колени Бога — после то­го как убедился в правоте Илиуя о непостижимости смысла и глу­бине всепроникающей красоты мира.
Мысль о глубинном смысле бытия и всем доступной явленности красоты мира проходит через весь роман. Псалом 138, говоря­щий о том же, лишь укрепляет эту философскую посылку Леонова.
По знакам красоты мы можем читать смысл жизни как рас­крытую и — при желании и внимательности — всем понятную книгу. Может быть, полагает Леонов, надо уметь смотреть на мир, на природу почти детскими очами. «Непременно надо, — пишет он, — для здоровья нации, чтобы кто-то детскими очами, просто так, безотрывно смотрел на небо» (1, 343). Это пришло в роман от Евангелия, от Христа, сказавшего: «будьте, как дети».
Благодарение жизни пронизывает всю Книгу Иова, достигая патетической силы в ее конце. Так же происходит и в «Пирамиде».
Наиболее близок Иову — по своей судьбе и испытаниям ве­ры — о. Матвей. А в одну, наиболее тяжкую, пору своей жизни он весьма своеобразно соприкоснулся с ним. Дело в том, что в по­ру гонения на церковь — в 1920—1930-е гг. — он как бы спустил­ся по исторической вертикали к временам великих патриархов, когда, вскоре после Моисея, по предположению библеистов, жил Иов. Тогда, как известно, не было разделения между обязанностя­ми главы семьи и служением священника, левита. О. Матвей по­терял право открыто священствовать. И он поневоле перенес свое священство в лоно семьи и, таким образом, сам того не сознавая, оказался как бы во временах патриархов. На этой исторической вертикали, в парадоксальной ситуации того времени (в 1930-е гг.), о. Матвей и Иов Многострадальный являются ближайшими со­временниками. Не один раз повторяет он в романе свое любимое изречение, что сказка должна быть страшной, нож острым, а вера детской. При всем том, что о. Матвей не раз задает недоуменные вопросы самому Небу — те же, кстати, что задавал Иов, — он ни­когда в своей вере не поколебался, не оступился и не распял себя на кресте мнимого безверия, как несчастный дьякон Аблаев — одна из самых трагических фигур в романе.
В известной мере можно допустить, что метафизический смысл «Пирамиды» спроецирован на беседу Иова с друзьями и на Псалом 138.
Можно заметить также, что все фигуры, окружающие Иова, а отчасти и сам Иов, достаточно условны. Четверо собеседников, а с ними и Иов, представляют собою не что иное, как расщеплен­ное на части сознание главного героя Книги. Это не голоса кон­кретных друзей, а, скорее, голоса внутри души многострадального мученика. Скорее всего, голоса ему чудятся или были ниспосла­ны с Неба — ведь к прокаженным не приближались, и даже жена Иова кричала ему свои увещевания издали. Вряд ли собеседники провели несколько дней на гноище рядом с Иовом. Это он в своем воображении и памяти призывал их и слушал мнящиеся ему речи. Но это, конечно, догадки: в самой Библии друзья сидят рядом и ведут беседы с Иовом отнюдь не издали. Все же можно предполо­жить, исходя хотя бы из того, что все фигуры очень условны, что это сам Иов прислушивается к тому, что творится у него в недрах потрясенного сознания, и задает свои исступленные вопросы. От­ветить убедительно ему не удается до тех пор, пока он не понял, что муки даны ему не за отдельные грехи, которых действительно не было, ибо он вел жизнь праведную, а за грехи человечества: он был избран для покаяния и вразумления всех заблудших. В ка­кой-то момент ему, возможно, и пригрезился юноша Илиуй, кото­рого и библеисты считают вставной фигурой, а, впрочем, может быть, и был такой, и он понял, что он, Иов, не только житель зем­ли Уц, а житель великого Божьего мира. Ему ниспосланы не му­ки, а, скорее, Божья благодать, ибо именно он был избран среди многих и многих для испытания и примера. Только поднявшись па эту высоту, он и получил понимание и прощение за ропот. В житейском смысле ему были возвращены дети, жилища, стада, пастбища и даровано исключительное долголетие.
Как известно, в Ветхом Завете уже просвечивают идеи распя­того и воскрешенного Христа. Иов был на своем гноище распят. И он же, силою своей веры, был воскрешен.
Условность фигур Книги Иова, как ни странно, в чем-то близ­ка стилистике «Пирамиды», в частности, если иметь в виду почти безраздельное господство авторского голоса. Почти все, иногда очень пространные и сложные по построению, монологи о. Мат­вея или еще более распространенные и синтаксически изощренные речи Шатаницкого, а также Никанора, Вадима, Сорокина и многих других, исключая, может быть, слегка индивидуализиро­ванную речь Дюрсо и поневоле лаконичную, почти бессвязную ангела Дымкова, — все говорят в стилистике типичной леоновской речевой культуры. Иногда складывается впечатление, что все происходящее в романе на самом деле есть работа авторской философской мысли, многократно рассредоточенной по многим и разным персонажам. Не случайно, передавая монолог како­го-нибудь героя, Леонов подчас заключает его подытоживающи­ми словами: «Он, конечно, говорил проще...». Эта фраза есть как бы авторская подпись, которая сразу же дистанцирует Леонова от персонажа, а заодно и подтверждает известную условность фи­гур. Трудно, например, представить, чтобы не слишком образо­ванный, скорее, в пределах курса провинциальной семинарии, о. Матвей, по протекции оказавшийся в Москве, но оставшийся глубоко провинциальным человеком, явно не вкусившим отвле­ченной богословской схоластики, чтобы он мог свободно изъяс­няться с помощью сложнейших риторических периодов, играть нюансами давно отзвучавших религиозно-философских споров. Это за него рассуждает и блистательно строит многосоставные монологи сам Леонов. Впрочем, это известный литературный прием, не сводимый, конечно, лишь к стилистике Книги Иова, — он широко применялся Т. Манном («Доктор Фаустус»), Г. Гессе («Игра в бисер») и многими другими писателями, включая и Лео­нова в его прежних романах («Русский лес», «Дорога на Океан»).
Относительно «Пирамиды» и Книги Иова можно еще указать на Письмо о. Матвея другу. Его можно было бы назвать Надгроб­ным рыданием по Руси, по Отечеству.
В патетическом Письме о. Матвея Русь предстает в виду огромных пространств, присыпанных пеплом и покрытых голо­вешками от великого кострища, сотворенного людьми из некогда живой, красивой и богатой страны.
Россия представляется автору Надгробного рыдания и, конеч­но же, его создателю Леонову распростертой, как Иов на пепели­ще, на гноище, она изъедена проказою атеизма. Одна из сильней­ших сцен романа — разрушение Собора, но к ней примыкают и другие печальные картины — обезглавленные церкви, гонимые пастыри, редеющая паства. Страна не только обезбожена, она впала в язычество — сооружаются идолы, уходящие за небеса, превосходящие саму Хеопсову пирамиду. В Надгробном рыда­нии по святой Руси слышны интонации Иова.
Можно сказать, что в многолосии «Пирамиды» эта интонация никогда не исчезает: она — лейтмотив, то уходящий вглубь, поч­ти пропадающий, то поднимающийся до патетического звучания.
Мотив этот окрашен в личностные, индивидуальные, автобио­графические тона, в нем вибрирует индивидуальная боль. Несмотря на то, что голос автора расщеплен на множество расходя­щихся, сходящихся и спорящих мотивов, «Пирамида» заметно автобиографична: это исповедь, прощание с миром земных лю­дей и напутствие им.
В этом отношении упоминание Леоновым Псалма 151 весьма характерно.
Если Псалом 138 по своему содержанию и музыке непосред­ственно приближает нас к Иову, не дает забыть о нем, то Псалом 151 очень краткий и сжатый и, кстати сказать, неканонический, что всегда ценилось Леоновым в древних текстах, представляет собою взгляд старого и, может быть, уже умирающего Давида на всю свою прошедшую жизнь:
«1. Я был меньший между братьями моими и юнейший в доме отца моего; пас овец отца моего.
2.  Руки мои сделали орган, персты мои настраивали псалтирь.
3. И кто возвестил бы Господу моему? — Сам Господь, Сам услышал меня.
4. Он послал вестника Своего и взял меня от овец отца моего и помазал меня елеем помазания Своего.
5. Братья мои прекрасны и велики, но Господь не благоволил избрать из них.
6. Я вышел навстречу иноплеменнику, и он проклял меня идолами своими.
7. Но я, исторгнув у него меч, обезглавил его и избавил сынов Израилевых от поношения».

Псалом 151 — итог жизни, во многом отданной Дави­дом-псалмопевцем искусству, но таким же итогом является и «Пирамида», автор которой тоже отдал свою жизнь искусству.
Сопоставление «Пирамиды» и Книги Иова, по-видимому, не раз займет внимание исследователей. Сейчас же, в самом начале этих возможных в будущем изысканий, можно еще раз напомнить, что если Книга Иова вся пронизана «вечными вопросами», то ведь и «Пирамида» — от начала до конца — проникнута ими же.
Леонов так же исступленно, яростно, чуть ли не на грани отча­яния и едва ли не впадая в ересь, задает свои — наши — вопросы Небу.
У автора «Пирамиды» все сводится к тому, к чему приходит и Иов: смысл и оправдание жизни в красоте. Красота спасет мир, ибо она — гармония, добро, чудесное равновесие и совершенство.
Эта мысль, когда-то пришедшая к Достоевскому, возможно, тоже от Иова, одухотворила, как известно, всю русскую классику, а в романе Леонова она вновь явила свою нетленность.

("Роман Л.Леонова "Пирамида". Проблема мирооправдания", издательство "Наука", Санкт-Петербург, 2004)